Лев Борисович рассказал, как в 1943-м работал на минном заводе и как после ВОВ пел с Юрием Визбором

Лев Борисович Москвин – профессор, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института социологии Российской академии наук – родился в 1926 году и хорошо запомнил фронтовые и послевоенные годы, ведь именно на них пришлась его юность. Сейчас Льву Борисовичу 97 лет. Специально для «МК» вместе с его дочерью, Мариной Москвиной мы записали некоторые его воспоминания, где соединились «кадры» бомбардировок и наблюдений за Юпитером, встречи с великими современниками, и, конечно же, мечты, надежды и большая любовь.

В сорок девятом году, окончив МГИМО, по распределению я попал на радио – международным обозревателем. «В фантастических романах, — читаем у Ильи Ильфа, — главное было радио. При нем ожидалось счастье человечества». «Вот радио есть, – добавил Ильф, – а счастья нет».

Но мне улыбнулось счастье! Я встретил там мою любовь – Люсю. Что я знал про нее? Что она недавно пришла к нам на радио после окончания МГУ и работает корреспондентом в новой молодежной редакции радиостанции «Юность». Огненно рыжая, ужасно притягательная, она всегда была окружена друзьями, коллегами, блистательными героями своих передач. Мне так хотелось познакомиться с ней поближе! И я, как секретарь комсомольской организации Радиокомитета, решил привлечь ее …к работе в бюро.

– На фронте я давным-давно вступила в партию, – она ответила, – но мы можем просто сходить в кино…

Мы стали встречаться, у каждого из нас была своя история. Люся старше меня на три года. В сороковые это многое значило.

Мне было 15 лет, когда я с матерью, младшим братом и двухлетней сестрой зимой 1941 года был эвакуирован из Москвы в Казахстан вместе с московским заводом Министерства путей сообщения. На станцию Джусалы Оренбургской железной дороги прибыли в декабре: ночь, тишина, голая степь, сорокаградусный мороз.

Содержимое вагонов разместили в полуразрушенном железнодорожном депо с разбитыми окнами: не было стекла. Меня взяли работать на минный завод в ночную смену токарем за хлебные карточки. Мне как работнику полагалось 600 граммов хлеба, иждивенцам (маме, сестре и брату) — по 300.

Поселок Джусалы, верблюжья колючка, полынь, крутые обрывистые берега Сырдарьи… Потом весенние ночи, степь, тюльпаны. В воздухе летает всякая тварь, во-о-от такие комары, жуткие жуки по верстакам ползают! Я умираю хочу спать, мастер: «Спать хочешь? На, закури».

От станка, перепачканные мазутом, шли в школу, мазались нарочно, чтоб солидно выглядеть, а потом спали на уроках.

В 1943 году отец перевел меня работать в Москву на инструментальный завод. За год я окончил экстерном девятый и десятый классы. И вдруг на глаза попалась информация: объявляется набор студентов в Институт международных отношений. Его только что открыли. Эта заметка сыграла огромную роль в моей жизни! Война подходила к концу, наступала новая эра — дипломатии. Я сдал экзамены и поступил в МГИМО!

«В ночь на 22 июля небо от самолетов было черное»

В июне 1941 года Люся сдала последний школьный экзамен. После выпускного бала они с одноклассниками до утра гуляли по Красной площади и Тверскому бульвару, нарядные, влюбленные, Женя Коршунов с Колей Денисовым — в «Ляльку» Энтину, Люся — в «ашника» Диму Сарабьянова, музыканта, поэта, легкоатлета. Люба Соловьева, Сонечка Кержнер, Милан Урбан… 

А наутро объявили войну. Мальчиков сразу призвали в армию. Первой из одноклассников в самом начале войны погибла Сонечка Кержнер, потом Любин брат Гоша Соловьев, Женя Коршунов с Колей Денисовым, Милан Урбан… 

Люся и Люба Соловьева подали заявления в военкомат. Пока ждали повестки, устроились на курсы военных медсестер в особнячке на Малой Бронной. Практика — в Филатовской детской больнице.

Во время налетов младенцев из палат перетаскивали в бомбоубежище, в подвал. «Наваливали их нам на руки, как дрова, — говорила Люся, — и мы бежали по синим от маскировочного освещения коридорам и крутым ступенькам в преисподнюю. Окна дребезжат, сердце колотится, только бы не споткнуться, не уронить спеленутые теплые «бревнышки». И что удивительно — пока мы их тащили — они не кричали, не плакали, — затаивались».

Каждую ночь один или несколько бомбардировщиков прорывались к Москве. В ночь на 22 июля небо от самолетов было черное. Первый массированный налет.

Люся говорила, ничего страшнее она вообще не видела — даже на фронте. В бою другое дело, говорила моя нежная Люся, ты — с оружием в руках, вы с противником на равных. А тут — полная безысходность. Хотя в доме в Большом Гнездниковском переулке (доме Нирнзее), где она жила со своими родителями на четвертом этаже, была сформирована группа самозащиты.    

Во время налетов особое звено следило за светомаскировкой. Не дай бог оставить в окне хотя бы щелочку света. Ребята провели по дому сигнализацию, оповещавшую жильцов о налете вражеской авиации. После чего все организованно спускались в бомбоубежище в подвал театра «Ромэн».

Сто человек из дома ушли на фронт. Многие оставшиеся – одинокие, немощные люди. За ними были закреплены «провожатые». На крыше находился спецпост, где наравне со взрослыми дежурили подростки. Люся, разумеется, в их числе, во время бомбежек они гасили «зажигалки». Хватать их следовало перчатками или клещами и тут же совать в бак с водой или с песком, иначе разгорится пожар.   

Однажды бомба упала возле самого дома. Воздушной волной сбило с ног дежурных, выбило стекла в окнах, но, по счастью, бомба не разорвалась. Дом, как мог, хранил своих обитателей.

 «Время девушек-добровольцев»

Осенью 41 года Люся поступила в ИФЛИ – был такой Институт философии и литературы возле метро «Сокольники». Там царила особая творческая атмосфера – профессор Николай Гудзий вместо лекции о творчестве Пушкина мог часами читать пушкинские стихи, не прибавив от себя ни словечка! Всемирную литературу в ее истоках открывал им с первых дней учебы Сергей Иванович Радциг, распевавший древнегреческие гекзаметры, пытаясь ознакомить студентов с мелодикой Гомера. Вечера поэзии, чтение стихов в коридорах, а главное, дух свободолюбия, вольномыслия.

Что удивительно — предвоенные времена мрачные, зловещие, родители большинства учеников репрессированы, многие студенты разделили участь родителей. Но, вопреки всему ИФЛИ стал alma mater интеллектуалов и поэтов фронтового поколения: Павел Коган, Семен Гудзенко, Сергей Наровчатов, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Александр Твардовский, Григорий Померанц, Константин Симонов, Дмитрий Сарабьянов…

Прямо со студенческой скамьи они отправились добровольцами на фронт. Дмитрий Сарабьянов служил военным переводчиком, участвовал в боях на Украинском и Белорусском фронтах, дважды был ранен, Люсе от него прилетали письма с фронта. Вернувшись с войны, он стал известным историком искусств, профессором. Я немного ревновал ее к нему, у них была общая юность, общие увлечения, кумиры – знаменитые чтецы Яхонтов и Журавлев. Стихи Сарабьянова Люся часто цитировала и читала наизусть, так что, ревность моя была небеспричинна.

Ближе к весне в медучилище на Бронной попала бомба. Занятия прекратились. В первый год войны погибло много людей, пришло время девушек-добровольцев. В апреле 42-го Люся с Любой получили повестки. Двадцать тысяч москвичек пришли на сборные пункты.

Распределяли — в штаб полка, во взводы управления, в аэростатчики и прожектористы, в разведчики и связисты. Но все это, Люся говорила, не для нас. Только в зенитчицы – сбивать фашистские самолеты! И вот пару десятков девушек — еще в своем, гражданском, — привезли на 23-ю батарею 251-го полка 53-й дивизии Центрального фронта противовоздушной обороны в Филях, недружным строем подвели к ограде из колючей проволоки, за ней громадные орудия, нацеленные в небо.

«Куда вас, девчонки, — из-под пушек гонять лягушек?» — смеялись солдаты. Ничего, их одели в солдатские брюки и кальсоны, мужские рубашки с завязками, в шинели не по росту, на ногах американские ботинки с обмотками.

«Мы были форменные чучела, — говорила Люся. — Но тут уж никто не смеялся, наоборот, орудийщики всячески помогали нам обрести приличный вид, укорачивали шинели, учили накручивать обмотки и портянки, пришивать подворотнички».

Круглые сутки — и в снег, и в туман с дождем, дежурный с биноклем пристально вглядывался в глубину небес. И если вражеский самолет — весь личный состав, сломя голову бежит к орудиям и приборам, расчеты занимают свои номера. «Дальномер, высоту!» Люся ловит цель, совмещает с ней риску, кричит: «Высота такая-то! Дальность такая-то!» Оказалось, на дальномере могут работать редкие люди, обладающие стереоскопическим зрением. Это все равно что играть на скрипке, говорила Люся. Из двадцати человек только у нее и Давыдовой Тони оказалось подходящее зрение.

«И еще дальномер мне дарил общение с космосом», — говорила Люся. 

Ведь настраивать и выверять его надо было по звездам и по Луне. Смотришь на небо в этот огромный, четыре метра шириной, бинокль с 24-кратным увеличением и видишь на Луне кратеры и моря, видишь кольцо Сатурна, спутники Юпитера — и все это стерео, в объеме! Знаменитая труба Галилея — ничто по сравнению с дальномером…»

«Страшные и прекрасные годы»

Учились мы в здании бывшей «Красной профессуры» у Крымского моста в страшные и прекрасные годы: страшные – потому что это время сталинских репрессий, а прекрасные – потому что это было время нашей молодости.

Первое поколение учителей МГИМО во главе с директором Иваном Дмитриевичем Удальцовым, именем которого названа улица недалеко от нашего института, было связующим мостом между русской университетской, еще дореволюционной традицией и студентами, поступившими на первые курсы в конце войны. Нас учили легендарный Е. В. Тарле, А. Л. Нарочницкий, К. В. Островитянов — блистательные дипломаты, профессора, блестящий эрудит и оратор профессор А. З. Манфред.

Географ Н. Н. Баранский вызывал студента к карте США, просил повернуться к ней спиной и «проехать» из Нью-Йорка в Сан-Франциско, называя штаты, которые тот пересекает.

Но что за разношерстная публика внимала им! Потомки известных государственных деятелей, маршалов и генералов, фронтовики, пришедшие с войны, в гимнастерках, их желтые ленточки на шинелях говорили о ранениях, ребята с промышленных предприятий и мы, школьники…

Колоритнейшими фигурами на нашем курсе были феноменальные эрудиты Мэлор Стуруа и Вильям Похлебкин, мой старый друг. В 1941 году, окончив школу, он отправился добровольцем на фронт и прошёл почти всю войну разведчиком. В боях под Москвой получил тяжёлую контузию. Зная три языка, он служил в полковом штабе, был дневальным на солдатской кухне, в 1944 году написал письмо начальнику Главного политуправления Красной Армии: «В связи с тем, что исход войны уже предрешён… всех способных людей следовало бы послать учиться, чтобы восстанавливали страну, чего и себе желаю».

Монолог Паустовского – «О мечте»

У нее был поразительный голос. Мне даже не с чем сравнить ее сказочно богатый тембр. Неудивительно, что она бесподобно звучала в эфире. Мы были молоды, влюблены друг в друга, но у обоих уже были семьи, множество препятствий вставало у нас на пути… Я, как мог, их старался преодолевать.

«Ты спрашиваешь меня, люблю ли еще хоть немножко? – я ей писал. – Могу ответить, так же, нет, больше, чем даже когда мы слонялись от Лужников до площади Восстания, затем по Садовому кольцу — к Пушкинской, оттуда к Никитским Воротам, и некуда податься, но как-то совсем не чувствовалось расстояний и не было никакой усталости…

Любовь моя! Приглашаю тебя в театр, в концерт, в кино, — куда ты только захочешь, и мы пойдем не как тогда — контрабандой, прячась от людей, на «Таню», а с гордо поднятой головой, как муж и жена, да еще к тому же любящие друг друга».

Она вечно уносилась в неведомые дали, записывая на пленку всех и вся на своем пути. Из дальних городов и весей на перекладных стремительно доставляли в редакцию ее интервью и репортажи.

В 1957 году она утирала слезы Симоне Синьоре, повздорившей с Ивом Монтаном на первом Международном фестивале молодежи и студентов в Москве, даже отдала плачущей легенде французского кинематографа свой носовой платок. А кружевной платочек в слезах Симоны Синьоре более полувека лежит у нас на книжной полке в книге Ива Монтана с его автографом «Солнцем полна голова»!

Однажды, готовясь к Новогодней передаче, Люся решила взять интервью «О мечте» у самого Паустовского.

Как раз вышел второй том его собрания сочинений. И вот – с книгой под мышкой и целым возом аппаратуры, как снег на голову, ближе к ночи, она приехала к нему в Тарусу. Константин Георгиевич упирался, всячески пытался отвертеться, даже потчевал незваных гостей котлетами…

Но Люся была неумолима. От этой встречи остался его монолог «О мечте», вошедший в следующее собрание сочинений, бесценный автограф «Людмиле Москвиной – настойчивой и милой!..» и это историческое фото, где довольная Люся и мрачноватый Паустовский снялись на даче в Тарусе.

Ада Якушева, Максим Кусургашев, Юрий Визбор – это была славная компания, которая часто собиралась у нас дома, пели песни, ездили в горы, катались на горных лыжах. В студию радиостанции «Юность» к Люсе на запись приходили Новелла Матвеева и Булат Окуджава, Юлий Ким, Дмитрий Сухарев и Александр Городницкий, Юнна Мориц… Об этом времени Люся Москвина спустя годы работы на радио и телевидении в творческом объединении «Экран» напишет книгу «Дядя Визбор – мой кумир», о ее книге с большой теплотой отзовется Окуджава. 

Спустя некоторое время, окончив журфак МГУ, на радио явилась наша дочка Марина – с первой записью, вошла в студию и на большом станке (в 80-х годах ведь не было компьютеров!) начала монтировать пленку. Раньше очень сложно было монтировать, сплошь механическая работа, причем ювелирная. Отрезал – подклеил ацетоном, отрезал – склеил. Чуточку промахнулся – и все загубил! И все-таки она сама сварганила свою радиопередачу, хотя и училась на газетном отделении. Все страшно удивились. Кто-то сказал: «Ну, Люськина дочка! Она это всосала с молоком матери».

Вместе с мужем, художником Леонидом Тишковым, они пишут книги, устраивают выставки по всему миру, сеют разумное, доброе, вечное. Может, я как отец пристрастен, но считаю, что это редкий дар – излучать потоки такой теплоты и доброжелательности к людям, внушать им надежду и оптимизм. Впрочем, Марина утверждает, что унаследовала это от своих родителей…

Источник: www.mk.ru